— Может быть, это и есть душа?
— Может быть. И это один из главных вопросов. Вот что меня на самом деле безумно волновало, когда я этот роман писала. Мы вообще, конечно, обливались слезами и дико нервничали, было очень трудно. Абсолютно изматывающее занятие. Но, тем не менее, я его написала. Письма, которые в этом романе в большом количестве цитируются, в большой степени подлинные. Некоторые немножко согнутые. По-моему, один или два, ну, несколько текстов написаны мною в силу того, что некоторые вещи я не знала, некоторые вещи я придумала, некоторые проходы я конструировала. Ну, я как автор считаю, что я могла себе это позволить.
Вот такая вот история произошла. Для меня она была чрезвычайно, чрезвычайно таким важным жизненным этапом, после чего я сказала, вероятно, в очередной раз, что я больше не буду ничего писать, что я все написала, больше не о чем. Но какая-то работенка тут, так сказать, царапается. Но, конечно, уже такого романа не будет. Все, я уже, по-моему, на пределе.
— Вы знаете, мне кажется, что это, как в физике волновая и корпускулярная теория. Они, как бы, друг друга исключают. В одной из систем свет описывается как феномен с помощью этих двух теорий. И как бы они ни были противоречивы, свет описывается и тем, и другим образом. Я думаю, в нашей стране мы еще не дошли до той точки, чтобы можно было сказать, что память нам мешает. Я не могу себе представить культуры, в которых память как бы ограничивает, обращает назад, привязывает людей к прошлому. У нас как раз вытеснен довольно большой кусок памяти осознанно. По многим причинам. Вы все их знаете. Это то, что меня так мучило, когда я книжку писала.
И должна вам сказать, что у меня есть еще один эпизод, когда я была в начале 70-х годов в Средней Азии и разговаривала с каким-то стариком из аула, мусульманином. И он сказал: «У нас, если человек не знает семи предков позади себя – это все равно что бездомный». И вот я подумала и начала считать, сколько я знаю: ага, вот у нас в доме имеется фотография отца моего прадеда, и дальше уже ничего не известно. Он участвовал в Крымской компании. Еврейский мальчик, которого в 11 лет забрали из дома в военную школу. А потом, через 20 лет, он снова начал носить кипу. И я не знаю, крестили его или не крестили, потому что обычай был такой, что крестили. Вот это пять поколений, так что я бездомная бродяжка. А пять поколений это немало, в общем-то. У нас очень мало семей, исключая людей знатных, у которых были какие-то документы, семейные исторические, у нас очень мало людей, которые знают имя своего прадеда, например, или его профессию. Ну, в лучшем случае, могут сказать: «Ну, мои родственники с Вологодской губернии».
Может быть, это причина тяжеловесность русской истории. Ее медлительный шаг, ее повторы бесконечные, которые мы отмечаем постоянно. А это писал Салтыков-Щедрин, уже тогда было известно, что это отсутствие памяти для нас, на самом деле, трагично. Может быть, для какой-то иной культуры, иной страны, иной цивилизации память оказывается тормозом. Но я не думаю, что это имеет отношение к нашей сегодняшней ситуации. Напротив.
— Светлана Алексиевич в прошлом году получился Нобелевскую премию по литературе. Многие писали, что это Пулитцеровская премия должна быть, верно? Потому что книги Алексеевич нехудожественное произведение, а документальная проза. Как вам кажется, хорошо ли, когда стирается грань между документалистикой и художественным?
— Документалистика сейчас более востребованным, да. Что касается Нобелевской премии, это с первых же дней, когда это произошло, российских писателей кондратий хватил, потому что «я не хуже, а чего это дали Алексиевич?». А я открыла, посмотрела завещание Нобеля, и там черным по белому написано, что дается за научный прорыв и за, как это сказать, за гуманистические идеалы. Там нигде не сказано, что за прорыв в области литературы, там сказано — за гуманизм, за идеалы человеческие. Так что все в порядке. И я очень рада, потому что это какой-то новый вектор, показывающий, что миру интересна документалистика. В этом случае Нобелевский комитет отреагировал на интересы, потребности времени. И поэтому Светлана Алексиевич, которая совершенно уникальный писатель, получила свою Нобелевскую премию абсолютно заслуженно. Она совершила подвиг, в большей степени, как журналист, опросив тысячи людей, рассказав эту подлинную историю. Вот все эти истории про Чернобыль, болевые, мучительные точки, которые — и это тоже наша проблема – ничего недоговаривается до конца, и именно потому, что ничего недоговаривается до конца, оно все копится, копится, копится.
Понимаете, мы все сейчас с большим пиететом относимся к Горбачеву, но черт подери, запрет молчать шел из Кремля. Зачем из этого создавать тайну? Ну, вы знаете, о чем речь. Советский человек так устроен. Поэтому я говорю, что необходимо открывать, писать, говорить, потому что это так давно загнано в подсознание. И поэтому, конечно, надо говорить, конечно, надо вскрывать. Я так считаю. И поэтому с Нобелевской премией Алексиевич все в порядке. И вот это движение в сторону документа, ну, на самом деле оно стало явным, явным и заметным. Федор Михайлович Достоевский свои сюжеты тоже брал, как это теперь называется у нас суд, неправосудный…
— Басманный.
— О! Басманный суд. Басманный суд – это место, в которое — в такое же в свое время — ходил Федор Михайлович и записывал истории и потом производил, в общем, взорвавшие мир романы.
— Это хороший способ находить сюжет. Почем им сейчас никто не пользуется?
— Не знаю. Не знаю. Вопрос в высшей степени сложный. Оказывается, что так или иначе мы пришли к точке, когда реальная жизнь оказывается ярче, интереснее, чем то, что может придумать человек, писатель, сидящий на стуле. Поэтому обратите внимание, вот это самое интересное. Дело в том, что 30 лет назад, что мы все читали запоем, ну, кто не читал детективов? Мы все запоем читали фантастику, и это были самые важные книжки. Брэдбери, наши отечественные Стругацкие – это были чрезвычайно важные книги. Причем они интеллектуально развивали. Это было огромное интеллектуально богатство. Все, это время абсолютно закончилось, потому что мы уже живем в том будущем времени, которое конструировали писатели-фантасты совсем недавно. Нам сегодня фантазировать по поводу того, что будет через 30-50 лет даже не стоит, поскольку страшно. Поэтому это нормально. Это нормальная жизнь жанров. В конце концов, романа тоже когда-то не было, его придумали не так давно относительно. Так живет культура.
Марина Добровинская: «Мой конек водить людей туда, куда они сами не могут попасть»
Где взять сюжет книги?
Михаил Зыгарь: «Если тебе самому интересно писать, читателю интересно читать»
