Поезд вздрогнул, замер на секунду и тронулся. Елена качнулась и медленно поплыла. Она улыбалась, но слезы уже потекли по щекам. Мое отражение в стекле вагона покачнулось. Я пошел за поездом. Быстрее, еще быстрее. Пожилая дама около окна беспокойно смотрела то на меня, то на Елену. Поезд плавно набирал ход и я уже не успевал ни за собственным отражением в стекле, ни за Еленой, которая смотрела на меня по ту сторону матового стекла. Я почти бежал. Натыкался на людей на перроне. Правой рукой придерживал шляпу, левой – касался чужие плечи, спины, поминутно извинясь. Коротышка грузчик пахнул в лицо сигаретным дымом, пока я, изогнувшись, протиснулся мимо его и тележки, нагруженной чемоданами. Дышать стало тяжело и еще сложнее было улыбаться и смотреть в ее полные слез глаза. Я споткнулся о трещину на асфальте, чуть не упал, запутался в пальто и когда снова поднял глаза уже не мог различить в веренице переливающихся огней поезда ее купе. Бежево-сливочные вагоны слились в одно размытое цветное пятно с мерцающими фонариками желтого света ламп.
Я остановился. Налетел ветер, распахнул пальто и я почувствовал, что сегодня и вправду по-зимнему зябко. Гудок паровоза – низкий протяжный напомнил, что все закончилось. Я пошел к концу перронна и все еще смотрел не под ноги, а на таящий хвост поезда.
— Фолкер! – Окликнул меня ласково женский голос. – Фолкер!
Глаза затуманились. Я проснулся. Лежал с закрытыми глазами и перебирал сон. Все еще видел лицо Елены. Раскрасневшиеся от холода щеки, серые глаза, наполненные слезами. Взмах ресниц и слезы горячим потоком потекли по щекам. Одну из них Елена смахнула с губ быстрым движением языка. Облизала губы, прикусила нижнюю. Попытка улыбнуться сквозь пелену слез. Вместо того чтобы зарыдать в голос, позволить появиться на лбу двум вертикальным складкам на переносице.
Я никогда не видел, чтобы Елена плакала. Говорила, что и рада бы иногда пореветь, но не умеет. Напротив — я знал разные оттенки ее смеха. Жаркую волну хохота, когда Елена слегка запрокидывала голову и на мгновенье закрывала глаза. Улыбку с выдохом, который переходил в легкий смешок. Фыркающий смех, когда она вначале сопротивлялась, а потом разрешала взять себя за руку в опере. Или открывала входную дверь в одном полотенце и оно тяжело и медленно скользило на пол. Тогда мы слушали «Леди Макбет» и Елена не могла оторвать глаз от алого бархата пышной примы, а я смотрел в темноте на ее профиль. Чувствовал как низкий густой звук виолончели наполняет меня изнутри. Елена поймала мой взгляд и улыбнулась. Тепло не спеша. Так она смотрела только на меня.
Удивительно, но чувство тяжести в груди и тоски, такие сильные во сне, при свете утра отступили. Я удивился, что теперь даже не мог понять, что во сне заставило меня тосковать. Елена редко мне снилась. Если я думал о ней, то первыми всегда появлялись губы. Пухлые и всегда готовые рассмеяться или скривиться в веселой гримаске. Когда мы молча бродили по улочкам вдоль каналов (ведь там вряд ли нас мог заметить кто-то знакомый) губы иногда приоткрывались со вздохом. Иногда вместе с ним Елена выдыхала облако пара. Мы не боялись морозов.
Жена раздвинула шторы и прикрыла окно, которое я позабыл закрыть на ночь. Дохнуло холодом. Может быть, порыв ледяного ветра стал причиной моего сна?
Из детской послышались сдавленные голоса и поезд железной дороги поехал на новый круг, выпустив протяжный низкий гудок. Дети проснулись раньше меня. Я приподнялся на локте и посмотрел на жену. Рут стояла около круга стола и раставляла тарелки к завтраку. Четыре. И четыре пары приборов и тарелка с фруктами. Спать на диване неудобно. Я потянулся и потер щеку, на которой остались горячие вмятины от складок кожаного сидения. Сбросил на угол колючий плед.
— Почему я сплю на диване? Мы поссорились?
С ухмылкой взглянула на меня:
— Кажется, вчера нет. Мы смотрели фильм и ты уснул так крепко, что я не смогла тебя разбудить. – Рут отвернулась, вставила капсулу в кофе-машину.
Прошла мимо, прихватив плед. Вышла в освещенный проем коридора. Я видел в отражение зеркала над обеденным столом ее стриженую головку над синим праздничным платьем. Рут провела рукой, как будто убирала длинные волосы. Видимо, и она еще не привыкла к тому, что недавно коротко постриглась. Не только мне не хватало тяжелой рыжей волны.
— Завтракать и поедем к дедушке. — Позвала жена детей.
На меня снова накатила сонливость. Я смотрел перед собой и погасший экран телевизора и фотография в дорогой серебряной раме, на которой я целую Рут мимо красного рта, и она хохочет и фата колышется над нами, стали расплываться и уплывать вдаль. Чтобы не заснуть, я опустил ноги на прохладный пол. Провел пальцем большой ноги по скользкому дереву. Палец нащупал крошки и листок бумаги. Никогда не приучу детей выбрасывать фантики от конфет. Я подтолкнул ногой фантик, потянулся и мне удалось нащупать левой рукой мятую обертку. Я поднял листок, машинально разглаживая его пальцем, приподнял к свету и резко сел на диване. Это был не фантик. Я держал в руках записку. Один из сотен приклеивающихся листочков, на которых Елена писала мне. Меня обдало жаром. От сонливости мгновенно не осталось и следа. Рядом в кресле справа от журнального столика лежала моя раскрытая записная книжка. Вероятно, записка выпала из нее.
Черт!
Я вскочил и подошел к двери. Немного присел, чтобы стать ростом с Рут и оглядел пол около дивана. Кажется, ничего. Справа пол, где только что лежала записка, прикрывал столик. В нижней его части рядами лежали стопки книг, надежно опираясь друг на друга. За ним между столиком и диваном, развалился мой раскрытый портфель. Но записная книжка с мятыми, исписанными листками лежала на красном сиденье кресла. В ней оставалось бледными и пока пустым последний разворот – неделя с 24 по 30 декабря.
Есть надежда, что Рут не видела листок. Зачем только я ношу его с собой? Нужно оставлять на работе. Ладно, спокойно – понаблюдаю за Рут за завтраком.
Я взял записную книжку, захлопнул, успел машинально прочесть единственную запись «подарки». Мой взгляд скользнул за кресло к елке. Фея покачивалась на ветке под пристальным взглядом Арлекина. Его лицо в маске смеялось надо мной. Снеговик из прозрачного белого стекла похожего на лед висел напротив старинной куклы с жесткими льняными волосами. Жена купила ее на ярмарке ровно семь лет назад, когда родилась Мари. Питер – мой младший — из всех новогодних игрушек любил только цветные фонарики, которые деревянными прищепками крепились на ветках. Сколько же не их ломал каждое Рождество, когда наряжали дерево…
Я подошел к ели, щелкнул выключателем и огоньки загорелись. Подарки пирамидами выстроились вокруг дерева. Серебряная бумага на одной из коробок надорвана и аккуратно приклеена кусочком скотча. Я провел пальцем по линии разрыва. Значит, дети снова знают, что получат на Рождество. В детстве я перерывал в декабре и апреле – в канун дня рождения весь дом и всегда знал будущие подарки. Не оставлял маме удовольствие увидеть подлинное разочарование или радость на моем лице, когда подарок вручали. Я не хотел ее расстраивать и всегда притворялся довольным, даже если она с промахивалась с выбором. Обычно мама промахивалась. Но сам процесс поиска доставлял мне наслаждение.
Наверно похожее чувство я испытывал, когда находил в своих вещах записки Елены. Ищешь носку пару и вдруг нащупываешь рукой листочек «Ненавижу твои шерстяные носки». «Я спала в твоей пижаме, пока ты работал», — сообщало другое послание. «Съешь меня!» — просил листок на тарелке с куском яблочного пирога. «Полей меня» — требовала фиалка на подоконнике. «Disauno» — гласила надпись на верхней полке холодильника, где стояли сыр и йогурты, когда Елена стала учить испанский. «Я скучаю по тебе» — сотни раз писала она и приклеивала записки на дверце шкафа в ванной, на входной двери, под столешницей – видно только если что-то уронишь и наклонишься почти до холодной плитки мрамора. Записка, которую я нашел утром, была мне особенно дорога. «Я скучаю по тому, как противно и долго ты звонил в дверь, когда западала кнопка звонка, по стуку бритвы по раковине поутрам. По молчаливым прогулкам. По тому, как ты смотришь на меня».
Глупо, конечно, носить листочек с собой. Все остальные я хранил на работе в нижнем ящике стола под папкой “Не срочно”. Иногда я запечатывал листочки Елены в пухлый конверт, чтобы не перечитывать, но проходили месяцы и я вспарывал толстое бумажное брюхо. Некоторые листки, мне казалось, сохранили запах духов. Часть из них пожелтела, потрепались края.
Так значит записка выпорхнула, когда я бросил ежедневник на кресло? Как стрекоза зависла в воздухе и, покачиваясь из стороны в сторону, приземлилась на темный пол? Зря я не согласился на тот пестрый и рыхлый ковер, который Рут умоляла купить летом, когда мы отдыхали в Иордании. Он такой пестрый, что я не смогу найти на нем твои маленькие, раскрашенные красным лаком пальчики, отшутился я в лавке. Рут надулась, но домой мы вылетели налегке.
— Я думала, ты уже ешь. Дай мне пройти. – Шершавая рука Рут скользнула по моей ладони. – Пусти! У тебя болит спина? Почему ты стоишь согнувшись?
Я скомкал листок в другой руке и посторонился, промычав что-то в ответ. Рут скользнула к столу и снова нажала на кнопку кофемашины, наполняя гостиную запахом кофе.
— Садись. – Просто позвала она. – Дети умоляют принести им хлопья, чтобы завтракать с игрушками. Я такая глупая – пообещала. Ведь сегодня Рождество. Пускай.
Рут беспомощно махнула рукой в сторону паровозных гудков из детской. Она смотрела мне прямо в глаза, как Елена в моем сне. Но жена не плакала и не улыбалась. Кажется, она не видела записку. Я быстро развернулся вокруг себя, загремел плошками, рассыпал хлопья, пролил молоко на столешницу. Во время суеты ловко засунул скомканный листок в банку с красным перцем. Надежно — кроме меня острое в доме никто не любит.
— Ешь спокойно, я сам отнесу. – Усадил я Рут и понес детям плошки.
Кажется, ненастье миновало – Рут вела себя буднично, ничего необычного. Я налил слишком много молока и старался двигаться медленно и плавно, чтобы не расплескать. И мне это почти удалось. Я ловко обогнул голубую дверь ванной и мельком увидел отражение в зеркале. Там промелькнул зеленый махровый халат с двумя белыми плошками в руках. Ловко обогнул алые балетки из мягкой кожи и вторые – уменьшенную копию — туфельки Мари. Левый ботинок Питера ровно лежал на входном коврике. Правый пристроился на моих кедах.
«Фитнес 30 минут каждый день или хотя бы иди по лестнице пешком». – прочел я записку, которую написал сам себе. Она криво висела на входной двери около глазка. Напоминание висит так долго, что я перестал улавливать его смысл, а иду медленно и вдруг прочитал. Надо ходить. В прошлом месяце пришлось расшивать брюки. Поправился. Я прошел еще метр около рисунков детей, приклеенных к белизне крашеной стены скотчем. Дом, дерево, треугольник кораблика на неправдоподобно голубом море. Мари 3 и 7. Питер год и 9. Это уже отметки на косяке. Остальные полустерты, а эти надписи видны отчетливо.
Дети ссорились.
— Пусти! Пусти! Ты все сломаешь. – Шипел Питер, пытаясь отодвинуть ногу сестры. Мари еще в пижаме сидела, прислонившись к стене детской и играла на айпеде. Обе ее ноги перегородили железнодорожно полотно. Питер и паровоз пытались убрать помеху. Мари едва заметно самодовольно улыбалась. Сейчас, медленно тянула она. Щеки мальчика побагровели.
— Пусти его! Ты видишь, что ты наделала?
Питер со всех сил ударил сестру по ноге. Она победоносно взглянула на брата, согнула ноги в коленях и маленьких паровозик, пыхтя проехал под ее ногами и пошел на новый круг.
«Пожалуйста, только не сейчас, — пронеслось в голове, — Я не хочу ссор». Плошки с едой зависли над головами детей. Оба посмотрели на меня снизу. Мари исподлобья. Питер – удивленно, не заметил в пылу схватки как я вошел.
— Доброе утро, па. – И Питер послушно протянул руки за хлопьями.
Я вытащил из рук дочери айпед и вручил завтрак. Мари скривилась:
— Я не хочу ехать! Хочу остаться дома.
— Знаешь, и я, но дедушка и мама расстроятся, — шепотом сказал я. – Они ждут нас.
Мари вздохнула. Помешала ложкой и лукаво подняла глаза.
— Но ты ведь позволишь мне ехать до вокзала на переднем сидение? Как взрослая?
Я капитулируя, поднял обе руки и быстро развернулся: «Как скажет мама, Мари. Как скажет мама».
Дочь фыркнула.
Напротив детской – распахнутая дверь спальни. Рут еще не застелила постель и из-под ее подушки выглядывал уголок розовой скользкой рубашки. Мне так нравилось, что Рут мерзла во сне и прижималась ко мне попкой или обнимала меня коленями.
Я никогда не спал с Еленой ночью, вдруг подумал я. Или? Хотя нет. У нас были две ночи. Я поехал к сестре в Брюссель и Елена прилетела ко мне на три дня и две ночи. Но странное дело — я не мог вспомнить надевала ли она рубашку или спала голой? Столько лет прошло и память стерла за простыми заботами.
Я помнил, что не хотел, чтобы Елена прилетала ко мне. Сестра рассталась с другом и хотела плакать и молча гулять по весенним паркам. Но Елену было не переубедить. Она саму купила билеты и позвонила мне из аэропорта. Был ли я ей рад? Конечно! Я стоял около стекла зала прилета и смотрел как Елена снимает маленький пестрый чемодан с ленты. Поправляет волосы и идет ко мне, еще не зная, что я уже тут, что смотрю на нее. Вдруг она замирает, поднимает глаза и встречается с моим взглядом. Я почти не дышу.
Шел дождь. Мы бродили под одним зонтом, холодный поток иногда заливал мне руку. Елена прижималась ко мне бедром, грела пальцы в моем кармане. Я не помню город. Я все время смотрел на носки ее туфель. Рыжих с круглыми носами, синих с большим бантом, свернувшимся вдоль мыса, черных блестящих. Не знаю где она раздобыла русскую икру, но по утрам мы завтракали тостами, которые разогревали прямо в духовке. Масло плавилось на горячем хлебе и стекало на блюдце.
Был ли я рад Елене? Конечно. Только с ней я забывал, что Рут бросила меня, ушла к другому.
Хватит! Я застелил постель, открыл дверцу шкафа, чтобы взять вещи и с силой захлопнул ее. Побрел в ванную. Рут не сказала, что больше не любит меня. Просто поплакала и ушла. «Почему?» — постоянно спрашивал я себя тогда, но ответа у меня нет и по сей день. Я мог только разбирать бумаги в своем кабинете в конторе, делать вид, что работаю и часами измерять шагами город. Я ходил и ходил. Три тысячи шагов от нашего дома на Хауфштрассе по узкой улочке с брусчатой мостовой, вдоль бежевых стен к калитке парка, мимо подергнутых инеем клумб с хризантемами и хвойными, по хрустящей песчаной дорожке к серому зданию. На третий этаж пешком. Я ненавидел Рут.
Чертов сон всколыхнул во мне все, что я пытался забыть. Я стоял перед зеркалом в ванной и вглядывался в зеленый махровый халат, бледное лицо, щетину, которая местами стала седеть. Голубые глаза, прищурившись высматривали сами себя, мешки под глазами, бритву на краешке раковины. Я окатил лицо прохладной водой, спрятался под пеной. Старался не думать. Только постукивать по раковине, сбивая с бритвы пену, но все равно порезался.
— Больно? Простите меня! – Так началась наша история.
Елена просто наехала на меня в парке. Сбила с ног своим ржавым велосипедом, который она взяла напрокат (ведь он был не пристегнут к замку) и забыла, где именно. С тех пор она ездила в университет на велосипеде через мой парк – тот самый, который я пересекал по дороге в контору.
Восемнадцать лет назад, кажется, прошло. Мне совсем не было больно, но Елена все еще всматривалась в мое лицо снизу вверх. Испуганная. Веселая. Челку растрепал ветер. «Поначалу я думала, что ты нездоров, — призналась потом она, медленно растягивая слова, улыбаясь, — Мчишься каждое утро, смотришь только под ноги, губы что-то беззвучно резко бормочут. Мрак. Но губы такие пухлые. Я все думала, как это будет целоваться с тобой?». Она провела указательным пальцем по верхней губе.
Елена учила немецкий на эмигрантстких курсах. Без особого успеха до нашей встречи, но тут язык быстро пошел набирать. Она не скрывала, что налетела на меня потому что хотела узнать, как это целовать полные губы. И она узнала. Но гораздо раньше я познакомился с мужем Елены. Да, она была тогда замужем. Высокий худой господин. То ли режиссер, то ли кондитер. Рассеянный, норовивший промахнуться мимо протянутой руки. Я видел его только однажды, когда Елена знакомила нас, и мы сидели у них дома и пили чай с вареньем. Потом разговор расклеился. Муж отвернулся к компьютеру, а мне Елена предложила сыграть в шахматы. Я хотел отказаться и откланяться, но Елена протянула листок. Написав перед этим на нем нашу первую записку «Пиши!». И мы молча играли в шахматы за спиной у мужа и писали друг другу на листочке.
Я сопротивлялся как мог. Совсем не хотел влюбляться. Я скучал по Рут. Постоянно думал о том, что если и со мной Елена поступит так же как с мужем. Все произошло незаметно и легко. Я будто забыл, что существует еще что-то кроме меня и Лены. Она носила мои вещи и знала расписание моих встреч лучше, чем я. Читала вслух, удивительно, но без акцента, писала записки с милыми грамматическими ошибками, любила оперу, но каждый вечер уходила к нему.
Теплые капли барабанили по спине и макушке. Скатывались вдоль тела, убегали в кольцо стока. Я рассматривал большие пальцы ног. Смутно сквозь пелену ведь я уже начал носить очки. Мари прошла вдоль ванной на кухню и быстро вернулась. Я слышал как она вела карандашом вдоль стены, а затем двери. Я согревался. Сел на пол в ванной, обхватил голову. Снова хотелось спать.
После душа стекло плотно запотело. Я протер его своим махровым халатом и утрамбовал халат в стирку. Мокрое тело с трудом втиснулось в джинсы. Белая рубашка, серый пуловер. Как хорошо, что сегодня без галстука.
Рут сидела за столом и вязала.
— И ты уже готов? Нам выезжать через час. Кофе или чай?
Я выбрал кофе.
— Ты хоть выспался на диване, — спросила Рут и не дожидаясь ответа сказала, — Знаешь, я подумала не переехать ли нам? Дети уже большие. Будет лучше, если у каждого появится своя комната. Как ты думаешь, Фолькер?
Рут не смотрела на меня. Только изредка вскидывала ресницы, щурилась от луча солнца. Жена смотрела на спицы, телефон, который спрятался у нее под бедром и поминутно сверкал и попискивал.
— Я не думаю, точнее – я еще не думал об этом.
Рут молчала. Строчила в своем телефоне.
— Что ты сказал? – Переспросила она. – Тебе не кажется, что в детской подозрительно тихо?
Рут резко встала и ушла к детям. Захлопнула дверь. Я слышал, что она говорит с кем-то по телефону. Не слышал с кем. Я помешал пустой кофе. Надкусил круасан. Прислушивался к разговору, но ничего не мог разобрать.
Минут через пять Рут вернулась.
— Так о чем мы говорили? – Переспросила она. – Мы еще не опаздываем?
И снова взялась за вязание.
— Ты хотела переехать, — напомнил я.
— Серьезно? – Испуганно отозвалась Рут. Помолчала. Завязала узел на своих спицах. – Знаешь, я связала шарф. Это тебе.
И жена протянула мне голубой нежный поток ниток, который она не выпускала из рук последний месяц.
— Помнишь, первый шарф, который я связала тебе еще в школе?
Нет, я не помнил, но на всякий случай кивнул и поблагодарил. Рут подошла ко мне, обмотала вокруг шеи длинный шарф. Он покалывал щеки. Шее быстро стало тепло, а потом и жарко. Жена стояла за моей спиной, невесомо положив руки на мои плечи. Подбородок Рут лег на мою макушку.
— Я купила твоему отцу новую книгу Умберто Эко, а маме как всегда – ее духи. И не морщься, пожалуйста! – Она провела пальцем по моему лбу. – Мне и видеть не нужно. Когда я говорю о твоей матери, ты сразу гримасничаешь.
Телефон Рут снова пискнул.
— Кто тебе все время звонит и пишет, черт возьми!
Жена отстранилась. Отошла на шаг и посмотрела удивленно.
— Такси приехало раньше. Я звонила, попросила водителя подождать, но снова пришло напоминание.
— Прости, Рут.
И сразу суете сборов. Капризы Мари, уговоры, просьбы и требования усадить ее на сиденье рядом с водителем. Шнурки Питера (и когда он станет хоть чуть самостоятельней?). Двадцать две и еще три на пороге ступени вниз. Недовольный водитель. Рут возвращается за перчатками. Мокрая брусчатка, все закрыто кроме булочной на углу. Холодное лучи декабрьского солнца слепят. Я закрываю глаза и все равно вижу сквозь закрытые веки оранжевое зарево. Чувствую на коленях подарки родителям. Машина поворачивает направо и коробки сдвигаются влево. Я ловлю свертки рукой.
Мари обиделась и молчит. Питер жалуется Рут на сестру. Утро Рождества.
Прошлым летом это был понедельник – дети как раз собирались уходить и Питер никак не мог завязать шнурок, зазвонил телефон. Мы почти не пользовались домашним номером и Рут раздраженно попросила меня ответить.
— Скажи, что звонят из банка. – Сказала трубка голосом Елены. – Продиктуй мне свой рабочий номер. Скажи, что звонили уточнить данные.
— Я послушно продиктовал.
Раздались губки. Я смотрел на трубку и не понимал, что это было – сон, галлюцинация или вправду звонила Елена.
Тоска наскочила на меня, как нежданный пешеход вдруг выскакивает из-за угла и вы не можете сразу разойтись и еще стоите друг перед другом, перемещаясь то вправо, то влево. Я хотел увидеть Лену, услышать ее, целовать ее губы, забыться.
— Приехали.
Я открыл глаза и увидел коробку центрального вокзала. Такси плавно затормозило. Слева от главного входа стояла Елена. Я отчетливо видел ее профиль. Лена говорила по телефону и одновременно пыталась прикурить сигарету. Ветер сдувал пламя и сбивал в сторону волосы, которые теперь были длиннее и завиты крупными локонами.
Я беспомощно взглянул на Рут. Жена помогала детям выбраться из такси. Я лихорадочно расплатился. Нет, эта женщина просто напоминает Елену, это не она. Так не бывает. Вдруг стало холодно как от порыва сырого ветра, а щеки запылали красным. До сих пор легко краснею. Это просто смешно! Я пронесся к входу в вокзал, обогнав Рут и детей.
— Ты в самом деле так думаешь? – Услышал я ее голос на русском и замедлил шаг.
Вся вдруг растянулось как в замедленной съемке. Двери закрылись за спиной Рут. Мы подплыли к табло. Я долго изучал надписи на электронном экране пока жена не сказала, что наш поезд будет на пятой платформе и у нас есть еще восемнадцать минут. Дети закрутили головами в поисках надписи с номером «пять». Рут пошла вперед, мы за ней следом. Серая плитка под ногами. «Если всю неделю не наступать на стыки…». — Начал Питер. Я остановился, взял жену за локоть.
— Рут я быстро куплю сладкое. – Бросил я и быстро пошел назад.
— У отца же диабет. – Догнал меня ответ.
У выхода только голуби и продавец сумок-подделок со своим товаром, на расстеленной простыне. Огляделся и ничего, кроме стоянки такси, пешеходов зябко поднявших плечи на светофоре, ветер гоняет обрывок газетной бумаги по мостовой. Холодно. Безнадежно. Я побрел обратно.
И тут я боковым зрением увидел Елену. Она быстро шла всего на пару десятков метров дальше меня. Мотнула головой, темные волосы снова улеглись на поднятый воротник светлого пальто. Я хотел побежать, но ноги налились свинцом как во сне и я только ускорил шаг, пытаясь наверстать упущенное. Елена шла так стремительно, я никак не мог сократить расстояние между нами. Она задержалась у витрины кондитерской. Поправила прядь волос, выбившуюся из прически. Я прибавил шагу. Елена качнулась на каблуках и поспешила дальше. Между нами оставалось всего какие-то десять метров. Мелькнула платформа номер пять. Я глянул на часы. Оставалось шесть минут до отправления поезда. Елена шла, возвышаясь над толпой не оборачиваясь. Платформа номер пять. Дети. Рут. Родители.
— Лена! – Крикнул я и прохожие шарахнулись в стороны.
Она не обернулась. – Елена! – Снова крикнул я, но крик заглушил гудок приближающегося поезда.
Я отказался от попытки ее догнать. Стал послушно подниматься по ступенькам к платформе. Рут бросилась навстречу:
— Я думала, мы уже поедем одни, — глаза жены бегали по моему лицу в поисках ответа, — Ты купил сладкое?
Я помотал головой из стороны в сторону. Бежево-сливочные вагоны качнулись и замерли. Питер нажал на кнопку и дверцы распахнулись. Рыжий стриженый затылок жены покачивался передо мной в такт ее шагам.
— Рут, — вдруг почему-то спросил я по-русски, — Ты не оставишь меня? Ты не уйдешь снова, Рут?
